Бобочка Ерофеев
Глава из книги Бориса Суворина "За Родиной" (Париж, 1922)
Не даром сердца наши бьются
При звоне наполненных чар
И громкие песни несутся
Во славу Ахтырских гусар.
(Последняя гусарская песня Ерофеева.)
Совсем из другой породы людей был наш общий друг Ерофеев, которого все мы звали Бобочкой. Я не знаю человека, который, встретив его, не уносил бы самого милого впечатления от этого молодого человека. Насколько Вера Энгельгардт была выдержана и замкнута, настолько был беспечно весел и очаровательно беспутен наш Бобочка.
Он вышел в офицеры в начале войны. Как донской казак, он был некоторое время в одном из казачьих полков, потом вскоре перевелся в славный полк ген. Дениса Давыдова, в Ахтырский, в строю и во главе которого он нашел свою геройскую кончину.
Всем, знакомым с русской армией, покажется странным сочетание настоящего казака и настоящего гусара. А Ерофеев достиг этого. Ахтырский полк, в котором живы были гусарские традиции сильнее, чем в любом гусарском полку, полк, славившийся удивительным Денисом Давыдовым, гулякой, гусаром, партизаном, поэтом, которого Толстой вывел в «Войне и Мире» в лице Васьки Денисова, полк, давший трех братьев Панаевых, красу и гордость русской конницы, как это, не оспаривая этого звания, признавала вся русская кавалерия, этих трех удивительных рыцарей, влюбленных религиозной, мистической любовью в свое ратное дело и в свой полк, считал в своих последних рядах и Ерофеева.
Он был среднего роста, с круглым, совсем юношеским лицом, хотя иногда и истрепанным. Он не был красив, но был очень привлекателен. И что не часто в казачестве, он был прекрасно воспитан и обладал тем внутренним тактом, который давал ему возможность быть любимым всеми до простого казака или гусара.
Беспутности он был необычайной. Никто больше его не любил выпить и закусить, но всегда он был мил, остроумен и блестяще весел. Талантов, и самых серьезных, у этого молодого человека лет 25-26, было множество. Он прекрасно писал стихи, сам перекладывал их на музыку, играл на гитаре, балалайке, гармонике, мило пел, был прекрасным рассказчиком, безусловным, умелым, вдумчивым писателем и удивительным карикатуристом. По своей разнообразности таланта, по своей беспутности, он во многом напоминал мне тонкого, блестящего, слишком скоро забытого, Юрия Беляева.
Беляев был крупнее Ерофеева; его удивительный талант был больше, может быть на много, но он ведь умер в 40 лет, над ним и его полушутливой работой склонялся мой отец А. С. Суворин. которому обязан своим расцветом, как Чехов, так и Беляев.
Кто же мог вести к славе этого маленького офицера, да еще во время германской и гражданской войн, кроме его поразительной чуткости и молодого таланта? Бобочка был прекрасно молод. Его молодость сквозила во всем, как и у Беляева. Возьмете ли вы карикатуры Беляева, его «Барышень Шнейдер», статью по обожаемому им театру, его пьесы — все в Беляеве дышет той бодрой сверкающей молодостью, перед которой был бессилен критический старый разум моего отца, в 70 лет увлеченный этим прекрасным образцом художественной богемы и прощавший Беляеву всю его дорогую всем его сверстникам и друзьям беспутность.
Таков же был и Ерофеев.
Трудно писать об этом потерянном друге, не имея и не надеясь получить когда-нибудь того, что он творил так весело и беспечно. Все погибло в страшные годы большевизма. Все, что я могу воздать его памяти, это обрывки воспоминаний о нем. Если французы могут похвастаться своей guerre en dentelles», мы можем похвастаться веселой войной Бобочки Ерофеева. Будучи прекрасным офицером и несколько раз раненым, он, благодаря своему мягкому юмору, все лишения и ужасы войны скрадывал в беспечной молодой доблести. Он и воевал по-своему, как воевал Денис Давыдов и недаром мы все, как и его товарищи по полку, считали его воплощением и гордостью славного традиционного полка.
* * *
Я жил в Ростове у моего приятеля армянина. Я не смею назвать фамилии милого, гостеприимного Авета.
Как-то раз весной, рано, рано утром я был разбужен громким стуком в ставни и почти в то же время в дверь квартиры.
Время было военное и всякие неприятности возможны. Я без большого удовольствия пошел открывать дверь. На площадке стоял Бобочка, приложив руку к козырьку фуражки, и докладывал:
«Господа офицеры Ахтырского, Белгородского и Стародубовского полков (12-ая дивизия ген. Каледина) просят вас подойти к окну.»
Он повернулся, щелкнул шпорами и исчез.
Я пошел к окну и открыл его. Немедленно в меня полетели несколько мокрых от росы ветвей цветущей акации.
Господа офицеры, уходя на фронт, прощались со своими друзьями, тут же порубив шашками пряные душистые цветы.
«Разве можно рубить деревья и цветы», возмутится обыватель, а у меня тогда и мысли об этом не было, и я с радостью пожимал руки этих малознакомых людей и желал им счастья.
Мог ли журналист, в наше тяжкое кровавое время получить лучший знак внимания, чем эти милые, мокрые, душистые цветы?...
Бобочка любил неожиданности.
В другой раз, это было в Крыму — в Феодосии (много позднее), я крепко спал.
Проснулся я от звуков гитары. Напротив меня сидел Ерофеев и один из офицеров его полка. Ему не спалось в скучной стоянке, и он пришел к нам, зная как любили и ценили мы его беспутную прелестную веселость.
Каким-то образом появился бочонок вина, зашипела на бензинке яичница, потом из моря вставало солнце и с песнями провожали мы гусаров.
В боях он был тем же. Про него рассказывали, что он ходил в атаку с балалайкой и плясал с гармоникой на окопах перед удивленными немцами.
Это была особая военная богема, не знавшая хвастовства и честолюбия. Ему не нужны были благородные слова о чувстве долга. Он воевал, был храбр потому, что это нужно было, и чтобы это не было скучно и тяжело, он воевал весело.
Когда он приезжал ко мне в отпуск в Крым, он лентяйничал, ходил кое-как одетым, много и весело пел и завоевывал сердца всех. Я не знаю, остались ли еще в живых его товарищи по полку (в 26 лет он был старшим ахтырцем), но если есть они, все они подтвердят, что ни его беспутство, ни его лень никогда не мешали ему быть прекрасным офицером и внимательным, умным командиром. За месяц до его смерти, в сентябре 1920 года, я получил от него письмо с фронта. Он сообщал мне, что его раны и его ревматизм заставляют его уехать отдыхать при наступлении холодов, и что он приедет ко мне.
К великому моему огорчению он не отдохнул у меня. Я уехал в Париж, не предполагая катастрофы, постигшей Армию, а Ерофеев погиб на своем посту, командуя ахтырцами. Несколько месяцев перед этим он хоронил в Феодосии старшего ахтырца — полковника Псела. Пселы от дедов к внукам были ахтырцами. Последний Псел был лихой офицера и ахтырец. Шальной снаряд убил его, когда он в обществе нескольких офицеров после тяжелой боевой работы хотел осушить стакан другой вина.
Бобочка погиб после удачной конной атаки. Гусары, имея его во главе, возвращались на стоянку. Бой кончился. Но кто знает предел боевой удачи. Вдруг Ерофеев склонился к седлу. К нему бросились, он был мертв. Какая-то шальная пуля, столько раз миловавшая его, убила его. Я узнал обе этом уже в Париже. Не стало милого Бобочки, не стало гусара, таланта, дорогого друга. Погас яркий факел его молодой жизни и погибнет его молодое, свежее, как те мокрые кисти акации, творчество. Он ничего не оставил после себя и только мы, его друзья, можем вспомнить и его талант, и его беспечное веселие, не оставлявшее его до самой смерти, его особую бесшабашную доблесть.
С ним закрылась загадочная для многих, непонятная страница истории русской казачьей и гусарской доблести. Погиб ахтырец и партизан-чернецовец. Как Денис Давыдов, он был партизаном. Сто лет разделяло их, а неведомые нити тянулись от славного гусарского вождя и партизана к этому молодому гусару, прирожденному вождю, которому жизнь улыбнулась, не выдержав взгляда его милых веселых глаз, которому она второпях принесла все свои лучшие дары — молодость, талант и безбрежное веселие. А за спиной его подкарауливала смерть и маленькая рана в затылке положила конец его скромному, но триумфальному шествию по жизненному пути.
Милый Бобочка, как далек ты от понятия смерти, я вижу тебя близко, близко; я не оскорблю твою память, если налью до краев стакан вина и, встав, в твою благоуханную молодую память я осушу его. В сердце моем все еще звучит твой голос: «При славном Царе Алексии В степях, где дрались казаки На гранях великой России Рождалися наши полки»... Так пел ты своему полку, и сейчас я с радостью чувствую твое присутствие и выпитый залпом стакан вина еще больше приближает меня к тебе — мой милый гусар, наш Бобочка милый!